В уходящем августе 90 лет исполнилось ветерану меховой «Белки» Надежде Яковлевне Салтыковой. Поздравить её пришли родня и соседи, городское руководство и гость из Правительства области…

Протокольный вопрос «Расскажите про свою жизнь» прозвучал в эти дни не один десяток раз. Но хорошо знающие Н. Салтыкову знали и то, что рассказ будет не столько о себе, сколько о давно ушедших близких, которые смотрят с чёрно-белых фото в её серванте.

Или судьба их семьи и впрямь особенная, или Н. Салтыкова такой хороший рассказчик, но всякий раз, слушая её истории, я открывал для себя Слободскую землю, которой раньше не знал.

Будь моя воля – ко всем сверстникам Надежды Яковлевны, сохранившим ясную память, я приставил бы  по секретарю – фиксировать те ускользающие черты прошлого, упоминания о которых может и не отыскаться в архивах.

В их воспоминаниях оживает тот Слободской, которого уже нет сегодня – большей частью одноэтажный и немощёный, с печным отоплением и конной тягой, с другой речью и другими привычками. И уже единицы во всём городе сегодня кивнут с уверенностью очевидца:

– Да, стоял неподалёку от площади фанерный самолёт, как напоминание о вкладе Слободского в довоенное авиастроение. Да, до постройки моста ходил через Вятку паром – и кто вставал на пароме крутить ворот, тот ехал бесплатно, а с прочих брали 10 копеек…

В день 90-летия я исполнил давно задуманное, записав со слов Надежды Яковлевны историю её брата Сергея Салтыкова, пожившего так недолго (1915 – 1950), чей поступок на послевоенной танцплощадке стал, по-современному выражаясь, «знаковым» – и потому, наверно, достоин особого упоминания.

Текст – Николай Олисов

Сергей-заступник

Таких людей, насквозь лесных, даже в их сельской стороне было ещё поискать. С раннего отрочества Сергей до мелочей знал всякий лесной промысел, от весеннего сбора живицы до охоты на красного зверя. Старые егеря только разводили руками, а мать с отцом не раз благодарили судьбу в голодные 30-е.

Мёд тоже водился в доме благодаря Сергею, хотя пчёл он сроду не держал. Эта была благодарность соседки Сюнихи за особый случай: однажды она с внучкой ушла в лес по ягоды, и там во влажной низине девчонку укусила гадюка…

Всех сил у Сюнихи хватило, только чтобы дотащить внучку на закорках до окраины Салтыков. Здесь она заломила руки в отчаяньи: ближайший фельдшер в Ильинском, а у девки уже страшно засинели подглазицы.

Навстречу им попался Сергей, который шёл проверить капканы на кротов. Он знал старинный жестокий рецепт: сию минуту отрубленный кусок свеженины, если его приложить к месту укуса, вытянет яд на себя. Для этой цели сгодились бы и заяц, и завалящая белка, но откуда им взяться возле жилья? Только котёнок плутал в лопухах возле забора, щурясь на солнце сквозь мокрые усы. Сергей скрипнул зубами, будто в тяжёлом сне:

– Бабушка Сюниха! Вели-ка внучке отвернуться, и подержи ей руки…

Несильно заглубив рану на внучкиной ноге, он сделал всё необходимое. К вечеру стало ясно, что девчонка выживет. Сюниха с семейством держали два десятка ульев, и теперь каждый сезон Сергей получал благодарность в виде толстого бурака с мёдом.

Из трёх братьев Салтыковых он прошёл войну счастливей всех – Сергея ни разу не ранили, и при этом не обошли наградами. На расспросы о фронтовых буднях он отвечал в меру неохотно, налегая больше на то, что два года служил в хозвзводе при полевой кухне. Салтыковские старики насупливали брови, предполагая подвох:

– Неужели теперь за кухонную службу медали дают?

– Да ведь бывало, что и в разведку ходил, – улыбался Сергей. Его фронтовая биография и впрямь была переменчивой. В хозвзводе он очутился из-за своего умения добывать пищу там, где другие видели только голые леса и поля. В первую половину войны, когда снабжение сильно буксовало, такой талант был очень кстати.

Огорчал товарищей только один факт: Сергей не курил и не мог им подсказать замену махорке, которая заканчивалась всегда быстрее чем хотелось. Зато всеми он был уважен за свой напиток из простой деревенской моркови: стругал её через мелкую тёрку, подсушивал эти лепестки на противне над малым огнём – и при заварке получался продукт, едва отличимый от хорошего чёрного чая.

Но к 1944-му питание в армии наладилось, в том числе благодаря американской тушёнке и крупам. Таким нехитрым способом союзник искупал свою вину – позднее открытие второго фронта. Услуги Сергея стали без надобности, и он вернулся в строй.

Война сильно проредила мужское население, и в 1945-м Сергей с его статью легко мог себе высватать первую красавицу. Но мать здраво рассудила, что своей лесной и бродячей натурой он отравит жизнь молодой девке, а через это и сам не увидит счастья. Потому сговорили за него тихую вдову из Родионово, уже не первой молодости, к которой Сергей вскоре переехал жить.

Раз навстречу ему попался странный мужик Карась (Автоном Карасёв), живший нищевато, но всегда отчего-то на улыбке. Под мышкой у него болталось старое корыто, закинутое сверху дырявым мешком. Не дожидаясь вопроса, Карась сам отрапортовал солдатской скороговоркой:

– Иду топить собачонков. Беспородные – никто не берёт.

Обострённая интуиция и в этот раз кольнула Сергея:

– Твоя Найда принесла? Покажи!

В середине корытной ложбины он увидел четверых щенят, что возились без смысла, наступая друг другу на головы. Ещё один сидел с краю особняком и смотрел на Сергея вприщур, будто целился.

– Отдашь мне этого?

Карась сразу расплылся болезненной улыбкой:

– Забирай любого, а лучше всех сразу. Мне нет никакой радости топить эту мелкоту.

В основе сложного происхождения щенка определённо лежала лайка (карасёва Найда), но детали шли вразнобой?– и лапы тонковаты, и голова узка и нескладна. Глядя на подросшую псину, товарищи Сергея хватались за живот:

– Вот бывает ведь проруха и на знатока. Это ж беспородный ублюдок.

– Я и сам не из дворян, – огрызался Сергей.

От скольких пород ни тянул его питомец родословную – ото всех взял лучшее. В нужную пору в нём просыпались выносливость лайки и вежливость легавой, азарт гончей и тихое упорство сторожевой.

Просчитался Сергей лишь в одном: он назвал щенка «Тобиком», а тот с возрастом пришёл совсем не в кобелиную стать.
– Назови уж тогда «Тобиха», – сказали друзья, но Сергей остался на своём и до последних дней величал Тобика по мужскому роду.

Тобик вырос такой же отчаянный охотник – ровня хозяину. Когда из-за домашних хлопот Сергей на время оставлял лесной промысел, собака чуть не за рукав волокла его в лес. Блажь находила на Тобика строго два раз в год – осенью в пору ледостава и на пике весеннего паводка. Не любил он большой воды, и не любил тонкого льда. Чтобы в эти недели перевести собаку за реку, Сергей прибегал ко всяческим хитростям. Осенью, выложив на тонком прибрежном льду дорожку из досок и веток, он тянул Тобика за ошейник и подталкивал в зад – будто сын ведёт подгулявшего отца из пивной:
- Пойдё-ём, Тобик, ну пойдём.

Очевидцы этих потуг веселились от души, получив бесплатное кино. Впрочем, Сергей не сердился – он понимал, откуда в путёвой собаке такая странная боязнь. Приговорённый в начале своей жизни к утоплению, Тобик навсегда сохранил страх перед стихией, в которой сгинули четверо его сестёр и братьев.

Не предвещало беды то тёплое майское утро, когда в предрассветном тумане Сергей и Тобик переправились на лодке за реку. В седьмом часу вечера они шли обратно, и Сергей разговорился со встречным охотником у Каринского перевоза.

Тобик не испытывал интереса к их беседе, потому давно знакомой дорогой один убежал к Вятке. Здесь три десятка человек ждали парома, чтобы перебраться на городской берег. Среди общей массы крестьянского люда выделялись трое мужчин в униформе и с оружием – инкассаторы, которые везли в банк выручку с Белохолуницкого завода. Как на грех, на пароме заклинило ворот. Не привычные к ожиданию инкассаторы (обычно ждали их самих) выкурили каждый по три папиросы и от скуки принялись пулять камушками в собак. Другие домашние псы отскакивали и огрызались с безопасного расстояния, но не таков был Тобик. Когда немаленький кусок гальки прилетел ему в нос, он начал смело атаковать наглецов. Рассчитывая осадить пса, инкассатор-охранник ткнул в его сторону винтовочным дулом.

Таких шуток Тобик не понимал и осерчал уже не по-хорошему – ощерился на волчий манер и пригнул голову, обозначая свою готовность к решительному прыжку. Инкассатор забыл себя и остомевшим от страха пальцем спустил курок. Местные мужики похватались за головы:

– Ой, что бу-удет… Ведь это Салтыкова Серёги собака.

Глянув на потерянные лица местных, инкассаторы не стали вдаваться в расспросы. И так стало ясно, что напаскудили лихо. Проклиная свою ненужную забаву, которая окончилась убийством, они поспешили затеряться в толпе на подошедшем пароме.

Когда через пятнадцать минут Сергей вышел к берегу, то сначала увидел истёкшего кровью Тобика, потом таившихся на пароме инкассаторов. Трясущимися руками он вдавил пулевой патрон в ствол и вскинул ружьё, стал целиться – да уж рыбаки набежали и повисли у него на плечах:

– Не бери греха на душу! Твоё ружьё не снайперская винтовка, в кого же ты попадёшь?

До сумерек просидел Сергей возле Тобика на бревне, которое до половины вросло в прибрежный песок.

– Как бы не тронулся, – говорили очевидцы этой сцены, знавшие привязанность Салтыкова к своей собаке.

Он засобирался домой, только когда вдоль берега загорелись ярко рыбачьи костры. Дома Сергей долго гладил остывшую шерсть Тобика и на ночь устроил его в чулан, укрыв старым половиком.

Лишь на третий день, когда воздействие смерти стало уже очевидным, Сергей снова отвёз друга за реку, чтобы похоронить его на красивом угоре над Белой Холуницей:

– Смотри на родные просторы, Тобик, и вспоминай, как мы охотились.

Гибель собаки, подобно дальнему грому, стала зловещим предзнаменованием его собственной судьбы.

В первые послевоенные годы грозой и наказанием тихого Слободского стали «рокоссовцы». Так коротко звались бойцы победоносной армии Рокоссовского, расквартированные в городе и окрестностях. Многие из них на фронт попадали прямиком из тюрем и лагерей, и в 1945-м Победа заставила думать, куда теперь девать десятки тысяч вояк с таким лихим опытом. Командование понимало, что распусти их сейчас по домам – и многие вернутся к привычной уголовщине. Потому сочли за лучшее оставить рокоссовцев в узде армейской дисциплины. Выведя из освобождённой Европы, их распределили по военным городкам российской глубинки и здесь задействовали в охране порядка – пускай патрулируют улицы в помощь милиции.

По житейскому закону, хрен редьки оказался не слаще. Став хорошей острасткой для местных хулиганов, рокоссовцы сами вели себя хуже шпаны. Остановив гражданина для проверки и истребовав документы, при отдаче как будто ненарочно роняли их в грязь, – приходилось нагибаться. Или в поздний час, увидев спешащего прохожего, нарочно его задерживали долгими и бессмысленными расспросами:

– А откуда вы идёте, товарищ?

– От сватов с Демьянки.

– А чем вас там угощали?..

Происходящее казалось Сергею дико: отчего эти люди издеваются над своим же братом-русаком? Его обида копилась месяцами, чтобы выплеснуться разом в один из летних вечеров 1950-го.

В этот вечер после удачной рыбалки Сергей вышел в горсад к танцплощадке. Танцевать он не собирался?– в планы Сергея входило повидать приятелей и продать при случае пару крепких щурёнков, чтобы завтра купить гостинец своей трёхлетней дочке.

Ещё от входа он услышал хохот «рокоссовцев», которые окружили возле танцплощадки кого-то из местных.

Прищурив глаз в их сторону, Сергей рассмотрел, в чём дело: усиленный патруль из пяти человек высмеивал девушку в ярко-зелёной юбке, которая смотрелась вызывающе на фоне коричневых и серых нарядов сверстниц. Цепким взглядом Сергей сразу определил: девкин наряд пошит не то из старой шторы, не то из какой-то скатерти. Скорей всего, даже не от желания помодничать – просто в доме не было лишних денег на магазинскую ткань, и мать, жалеючи, отдала дочери какую-нибудь запасную скатёрку из комода: тряпок ещё будет на веку, а молодость один раз.

Но подробности мало волновали грубых вояк, ?– они без раздумий записали хозяйку зелёного платья в разряд вертихвосток:

– Посмотрите какая фифа! А кто твой ухажёр, почему не заступается? Или у тебя каждый день новый? Тогда зови сегодня нас.

Сергею сделалось противно, что безродные чужаки ставят себя хозяевами в его краю. Подходя к городским парням, он брал за локоть одного, другого:

– Парни, давайте шуганём рокоссовцев, пора бы им своё место знать.

Молча и стыдливо отворачивались приятели, некоторые с досадой махали рукой:

– Ты чего, собрался их удилищем понужать? У них вон ?– винтарь…

Оставшись без подмоги, Сергей не отступился от задуманного – в одиночку вышел он из тени в жёлтый круг под фонарём:

– Посмеялись – и хватит! Зачем травите человека?

Местные парни, напротив, отступили глубже в синие сумерки: уже было ясно, что добром разговор не кончится. Служивые загоготали хуже прежнего:

– О-о, девка, так ведь вот кто твой ухажёр!

В своей затрапезной спецовке и болотниках Сергей выглядел безобидным простаком с окраины. Напоследок его лениво припечатали нехорошим словом – привыкли, что смельчаков против них не находится. Только Сергей не унимался:

– Я ей не ухажёр, да и вы здесь не судьи, чтобы указывать, кому что носить.

Слово за слово – на Сергея наставили винтовку:

– Прижми-ка зад, фраерок.

Знавший оружие с малолетства, Сергей боялся винтовки не больше, чем огородник лопаты. Простым охотничьим приёмом он перехватил её, задёрнув ствол себе под мышку, После чего легко отпихнул солдата и завладел оружием. Рокоссовцы шарахнулись как чёрт от ладана: Сергей менялся прямо у них на глазах. Имел он такое же свойство, как лесная птица сова: в минуты обиды и гнева, расправив плечи и выпрямив спину, за мгновение вырастал вширь и ввысь ?– становился страшен.
Эмоции Сергея взяли верх над здравым смыслом. Его обида, будто грозовой разряд, искала немедленного выхода ?– без разбора, куда и зачем. Со всей дури он хватил винтовку о бедро, так что ствол брякнулся под ноги, а ложе отскочило в траву. После секундного замешательства солдаты сообразили, что дерзкий парень сам себя обезоружил и сила теперь на их стороне. И тут же набросились на Сергея скопом, словно гоголевская нечисть на несчастного философа Хому.
Не помня, как добрался домой, он улез спать на чердак, чтобы не пугать домашних кровяными пятнами и разбитым лицом.

Утром, не без усилия разлепив глаза, он увидел, что мать сидит на краю лежанки и кусает костяшку пальца, чтобы унять слёзы:

– Серёжа, пойди сейчас же к доктору.

– С чем идти-то – с синяками? Ладно бы зверь изодрал, или нога сломалась…

Евдокия Петровна с сомнением покачала головой:

– Доктор посмотрит, вдруг что серьёзное.

– Глаза видят, ноги ходят… где тут серьёзное? А доктор станет расспрашивать, да ещё на анализы отправит – не нравится мне эта маета. Я же лесной человек, и заживает на мне как на собаке.

Через силу Сергей улыбнулся, чтобы успокоить мать, и с кашлем заковылял вниз умываться.

Уже задним умом домашние смекнули, что в драке рокоссовцы отбили Сергею лёгкие, и надо бы силой вести его к врачам в ту самую минуту, когда он проснулся на чердаке. Вместо этого Сергей, шаркая вдоль стенок с виноватой улыбкой, по-прежнему управлялся в доме – поджившие ссадины дали обманчивое впечатление, что он выздоравливает.

Только выходя на крыльцо прокашляться, Сергей возвращался испуганный – вытирал сырую ладонь о штаны.
Три его последних дела были: починка захромавшего стула, ревизия в своём охотничьем вещмешке и сколоченная из дощечек кормушка для птиц. Уже с большим усилием Сергей вышел на крыльцо, чтобы привесить её, и оглянулся на светлый мир. Закат был хорош. Мимо шёл из бани приятель Валентин Кушнин – красный, умиротворённый:

– Серый, тебя все больно хвалят. Как оклемаешься, приходи на танцы, мы больше никого в обиду не дадим.
Сергей посмотрел как-то странно сквозь собеседника:

– Ну их, эти танцы – одно расстройство. Я лучше за грибами. Видишь какой закат? Вся неделя будет тёплая. Почему в газетах пишут: суровый край, холодный край? Хорошо ведь у нас.

Дохрипев эту фразу, он уплёлся опять на чердак и неловко прилёг, чтобы никогда уже не встать.

С Сергеем прощались в такой лёгкий и солнечный день, когда даже с кладбища уходить не хочется. Поминая товарища свежим рыбником, салтыковские и родионовские парни негодовали после времени:

– Кабы нам быть рядом, рокоссовская рвань в штаны бы наделала.

Может, ради обманного утешения, но матери рассказали про случай, бывший на неделе после похорон. Подкараулив рокоссовца, идущего в одиночку за куревом, десяток местных парней уволокли его за шиворот в высокий кустарник возле типографии.

Здесь служивый получил с полсотни убедительных тычков в грудину и под рёбра, которые сопровождались словами:
– Передай там всем своим, что ещё один такой случай – и слободская земля навеки приютит твои грешные потроха. А если плохо передашь – знай: твоё лицо мы запомнили.

Эта ли острастка подействовала, или была другая причина, но рокоссовцы после того случая поутихли. Ещё через пару лет их часть расформировали, и только слободские старожилы сегодня помнят, чего стоила Слободскому «рокоссовская напасть».

Схоронив Сергея, дома исполнили незамысловатый обряд, который был общим правилом: фотокарточку из паспорта унесли в фотоателье, где мастер увеличил её до размеров настенного портрета. Портрет заправили под стекло и поместили над сервантом рядом с братом Володей, погибшим на войне.

Матери, не шибко высокой, приходилось подставлять табуретку, чтобы вытереть с него пыль. До своих последних дней она сопровождала это занятие вопросом:

– Ох, Серёжа, Серёжа… пошто же ты так?

Не было укора в её словах. Евдокия Петровна знала, что Сергей прошёл своим путём, который никто не мог пройти за него.

Подготовка текста – Константин Краев
Фото из личного архива Н. Салтыковой