С мая по сентябрь их увидишь возле многих подъездов, от «Зимовки» до Демьянки. Из-за внешней обычности может показаться, что и судьбы у них складывались обычно, как анкета в отделе кадров - учёба, работа, семейная жизнь…
А ведь некоторые пережили столько, что хватит на роман с прологом и эпилогом. Своя история и у жительницы Слободского Надежды Салтыковой, чья юность совпала с войной.

- Из Салтыков, где я родилась, многие ходили на заработки в город (земли вокруг деревни недоставало, чтобы всем крестьянствовать). Вот и мой папа Яков работал на меховой фабрике в Слободском. Домой он приходил только на выходные. Зато мама всю жизнь трудилась в колхозе, успевая ещё вести домашнее хозяйство и воспитывать нас, ребятишек.

Девять братьев и сестёр у меня было, так что огород в 40 соток был не роскошь, а необходимость. И педагогика у мамы была простая: пока весь огород не польём - гулять не отпустят.

Отучившись в Ильинской школе, я поступила в Слободском в школу ФЗУ (при меховой фабрике). Наш выпуск в 1941 году совпал с началом Великой Отечественной войны.

- Ещё в 1935 году Володя, один из моих старших братьев, женился на Рае Шутовой из д. Чуринцы, что за Каринским перевозом. Оба они тоже работали на меховой «Белке», жили на рабочем посёлке, в одной из стоящих в ряд деревянных двухэтажек.

Через положенный срок Рая родила первую дочь, а Володю в тот же год в армию призвали. Он попал в морфлот. Моряки - они и сегодня служат дольше, а тогда флотская служба чуть не пять лет длилась. Правда, через три года армии, уже в конце 30-х, Володя приезжал в отпуск. И у Раи после того ещё дочка народилась.
Тогда в свободные от учёбы дни я стала к ним ходить - помогала Рае водиться.

- В 1941-м Володя демобилизовался. Вернулся в Слободской на свою фабрику и к своим девочкам. Но недолго длилась его гражданская жизнь - пять месяцев всего. В первые же дни войны брата призвали на фронт, т.к. был он партийный.
Уже летом, в одном из первых боёв, Володя получил осколочное ранение в плечо. Лёжа в прифронтовом госпитале, стал проситься: «Перевестись бы хоть ненадолго в Киров на лечение, у меня там две дочки махоньки…» Уговорил начальство, и на радостях написал нам письмо, что в скором времени сможем увидеться.

- Рая, как только получила весточку, засобиралась в Киров на встречу к мужу. Взяла меня в компанию. С собой мы захватили четверть бражки - надеялись задобрить постового на входе, чтобы не больно важничал и скорее отыскал бы нам Володю.

В госпитале охранник выслушал нас, велел ждать на крыльце, а сам ушёл внутрь. Возвращается - сам в недоумении: «В списках такого нет. Значит, выбыл» - «Дяденька, дак куда ж ему выбыть, если он раненый?» Стали у всех спрашивать и дознались, что Владимира, как только рана зажила, отправили в Вишкиль - на сборный пункт, учить на младшую командирскую должность. Отдавши четверть постовому и поревев от расстройства, мы с Раей поплелись обратно.

Будь её воля - она прямо сейчас, не отдыхая с дороги, помчались бы в этот Вишкиль. Но впереди была рабочая неделя; отпроситься с фабрики нечего было и думать. Пришлось Рае ждать до следующих выходных. В этот раз она отправилась в путь одна, и в Вишкиле ждало её новое разочарование.

Оказалось, что после недолгой выучки, за несколько дней до приезда Раи, брата отправили обратно на фронт. Эх, кабы поскорей оно пришло, то первое письмо из прифронтового госпиталя!

- Но самое-то страшное вышло то, что Рая, мотаясь туда-сюда, в холодных автобусах да в кузовах машин, вся простудилась. День ото дня становилось ей хуже. В ту же зиму мы её схоронили. И в те же примерно дни, как выяснилось впоследствии, сам Володя пропал без вести в очередном бою. А был он в ту пору командиром взвода в 131-й стрелковой дивизии.

После войны я пыталась выяснить обстоятельства, при которых брат погиб. В военкомате мне дали список - примерно сто фронтовиков, призванных из Кировской области, кто в этот период служил в 131-й стрелковой дивизии. Я накупила конвертов, благо стоили они 5 копеек, и по каждому адресу написала. Из сотни адресатов пятеро вспомнили: «Мельком знали, - пишут, - такого комвзвода, а только о последних его минутах рассказать ничего не можем. Как бывает на передовой: сегодня видел человека, от одной с ним спички подкуривался, а завтра уж нет его, - вот так и с вашим братом В. Салтыковым…»

Так в одно время ушли Володя с Раей, ничего не зная о последних днях друг друга. И сколько тут слёз ни лей, а надо как-то дальше жить. Узнав о моём желании проситься добровольцем на фронт, мать, не говоря худого слова, показала на двух сирот - Володиных дочек: «Надя, ты ведь им теперь самый родной человек…» Так я отступилась от своей затеи и занялась воспитанием племянниц.

- А вскоре не стало нашего отца. Его, человека уже немолодого, с началом войны отрядили в Сухоборку - в бригаду лесозаготовителей. Когда настала зима, от морозов и плохой кормёжки отец захворал и отправился (как мы потом уже узнали) пешком вечернею порою на здравпункт. Но расстояние он знал приблизительно и не рассчитал дороги - в пути отца застала ночь. Дойдя до ближайшей деревни, папа стал проситься на ночлег, но ему никто не открыл: человек незнакомый, час поздний, а время лихое. Поди разберись: вдруг он дезертир или ещё кто? И тогда, поняв, что здесь пристанища не найти, потопал отец дальше - надеялся, видимо, добраться до следующей деревни. Но не дошёл… а через несколько дней мать известили, чтобы ехала забирать найденное на зимнике закоченевшее тело.

Трёх близких человек забрала эта страшная зима. Тут, пожалуй, и добрым словом вспомнишь тяжёлую фабричную работу и прочие тыловые тяготы, - после них не оставалось уже ни времени, ни сил для личного горя.

- Какая это была работа, я немного расскажу. Сразу после начала войны меня направили в цех, где кроилось для военных лётчиков тёплое обмундирование, комбинезоны с меховым подкладом, краги и прочее.

Но сырья привозили столько, что на всех закройщиц не хватало, и стали мы по временам засиживаться без работы. Тогда нас, двух деревенских девчонок, перевели грузчиками в красильный цех, где в большущих деревянных барабанах - каждый казался нам размером с дом - мокли шкуры в растворах химикатов. Наша задача была - загрузка и выгрузка шкур из этих самых барабанов.

Потом последовал ещё один перевод - в транспортный цех. Сырьё для меховой шло в Слободской в вагонах, упакованное в кипы - по 100 кг каждая. Рельсовая ветка до фабрики ещё не была брошена, вагоны стояли на станции. Сначала таскаешь кипы из вагона в фабричный грузовик, потом сама по колесу заберёшься в кузов - и скорей на фабрику, чтобы выгружаться в цехах.

Зато ведь нам, грузчикам, помимо хлеба по карточкам и столовской похлёбки, полагалась ещё и каша по спецталону, как занятым на тяжёлых работах.

Сегодня, с трудом забираясь в автобус, нет-нет и вспомнишь: «Как же это я девчонкой в кузов трёхтонки заскакивала?» Да и 100 килограммов враз мне теперь не поднять.

- Заодно мы, «транспортники», возили дрова на фабрику, а также по детсадам и школам, которые относились к «Белке». А вот жилые дома в войну не отапливались, так что, придя домой, где вода с осени застывала в рукомойнике, в морозы мы так и ложились спать в своих рабочих комбинезонах.

У большинства фабричных рабочих (и у меня в том числе) не было будильника и вообще никаких часов. Вставать вовремя и приходить к началу смены помогал фабричный гудок: первый подавался в 6 утра, а за ним следовали ещё два «напоминания».

Потому мы даже с запасом к проходной прибегали, чтобы послушать последнюю сводку Информбюро из радиорупора. Кто хочет себе представить, где висел этот рупор, - учтите, что фабричные ворота тогда находились гораздо дальше от улицы Советской. Это уже после войны «Белку» расширили в сторону реки, убрав здесь целый жилой квартал.

Утро посреди войны

Начался 1943-й, шла вторая военная зима. Однажды морозным утром механик Шильников отправил трёхтонку в Киров за горючим, а грузчиками определил меня и Тасю Опалеву.

Пока мы добрались до базы, пока накатали полный кузов бочек с горючим, уже смеркаться начало. А впереди ещё тряский обратный путь по обледенелой дороге, да и трёхтонка мчится не как «Камаз», так что затемнали мы в дороге. Жмёмся с Тасей в открытом кузове (в кабине места не было), отовсюду нас продувает, и на уме одна мысль: скорей бы добраться до дому. Но не вышло скорей: как стали у Лузы подниматься в гору, заглохла и встала наша трёхтонка. Шофёр глянул под капот, сразу помрачнел:

- Вы вот что, бабоньки… ступайте-ка греться в деревню, а то заколеете. У меня тут работы не на один час.

Легко сказать - греться, да только отворять-то нам не спешили. Поневоле вспомнилась гибель отца. Спасла счастливая случайность: в очередном доме хозяйка обозналась, приняв Тасин голос за соседский, потому и вышла открывать. А мы уж только что не в ноги ей упали: «Не гони нас, бабушка! Видишь, у нас от мороза уже зуб на зуб не попадает». Сжалилась хозяйка, показывает: «Ну, ложитесь вон на лавку у печи, куда вас девать, полуночниц…» Улеглись мы, а у меня ноги так застыли, что сон нейдёт. В плотных деревенских сумерках рассмотрела я - стоит  в печи чугунок. Тогда (вот заставит же жизнь!) поднялась я тихонечко, без звука этот самый чугунок составила на пол, и сама ноги примостила туда, в печь, в самую-то сажу. Так потихоньку они отошли. В ночи я немного вздремнула, а когда открыла глаза, в окошке розовело. Я - реветь:

- Тася, уж на дворе-то утро! Шофёру не сказались, в какой избе ночуем, так он уехал без нас…

Глянули с крыльца - и машина на прежнем месте, и водитель там же, с мотором возится. Уже совсем рассвело, когда он наконец завёлся - и мы прямым ходом на фабрику. Если у нас полный кузов неразгруженный, какой тут отдых…

А впереди были ещё два военных года, а потом 66 мирных лет - таких разных и непростых: и сталинских, и «оттепельных», и застойных, и перестроечных.

Видимо, не зря так устроена жизнь, что от человека скрыто его будущее. Иначе кто бы из нас ходил весёлым хоть один день, зная наперёд все свои горести?

А так - что в 30-х пели мы песни, мечтая о прекрасном завтрашнем дне, так и сейчас поём, покуда слова в памяти держатся.

Подготовка текста -
Владислав Никонов