С годами их не становится больше. Нынче 30 октября в Слободском все участники митинга репрессированных без труда уместились в один ПАЗик. А давно ли, - вспоминают организаторы, - едва входили в два таких же автобуса…

В полдень, отстояв панихиду в Троицкой церкви, они вышли на берег, к юго-восточной окраине старого кладбища. Здесь у памятника репрессированным состоялся митинг, где ещё раз вспоминали о событиях 70-летней давности.

А потом его участников отвезли - на том самом единственном ПАЗике - в городскую администрацию, где ученики 14-й школы представили свою постановку на тему репрессий. И сидящие снова не могут удержаться от слёз. Хотя многие здесь уже не очевидцы событий, а дети и внуки тех, кто пострадал от сталинских репрессий. Нет у них ни особого статуса, ни льгот-привилегий, а только горечь воспоминаний о давнем непоправимом.

Одну из таких историй хранит Лариса Колегова. Слобожанам она хорошо знакома как сотрудник городской библиотеки и участница клуба «Фортуна». По материнской линии Лариса Александровна - внучка репрессированной в 1944-м Евдокии Глущук из украинского села Несвич, что на пути из Луцка в Ковель:

- …Бабушка Евдокия, которую на малороссийский манер ещё звали Явдохой, воспитывалась в самой большой строгости - и даже замуж вышла не по любви, а по родительскому указанию. Отец с матерью, нисколько не интересуясь предпочтениями самой Дуни, уже выбрали ей жениха. Ослушаться не посмела, хотя и был в ту пору свой коханий.

Родительский выбор оказался верным: Евдокия с мужем Константином сошлись характерами и зажили счастливо, всему селу на зависть. Тем более оба трудились в охотку, оттого к своим 30-и годам уже имели крепкое хозяйство - тройку лошадей, двух коров, молотилку и добротную дубовую мебель в доме. По меркам предвоенных лет считались они «середняками». И даже в войну, со всеми её тяготами, их словно ангел хранил: бомбы с вражеских самолётов на подворье не падали, карательные рейды оккупантов прошли стороной.

Беда пришла - откуда не ждали. Вся семейная идиллия разрушилась в одночасье, когда в 1944 году супругов Глущук по безымянному доносу обвинили в пособничестве украинским националистам.

Ночные незнакомцы

Лариса Колегова вспоминает:
- Официальное уведомление о реабилитации бабушка получила в 1986-м, всего за несколько месяцев до своей кончины. Подняв документы полувековой давности, комиссия пришла к заключению, что был тот оговор напрасным и арест безосновательным.

А мы-то, помню, ещё и раньше - где-то в начале 80-х годов - подступались к Евдокии Илларионовне с вопросом: «Бабуся, сейчас ведь дело прошлое, да и мы никому передавать не станем… расскажи нам - правда, что ли, вы у бандеровцев считались за своих?» Евдокия Илларионовна от обиды только головой качала (повышать голос она, кажется, и вовсе не умела):

- Ох, і безглузді ж ви, молодь! Хіба ж ви заважаете, як у нас був вибір, що робити у той час?

Успокоившись, бабушка рассказала, за какое «пособничество» её разлучили с мужем и лишили родины:
- Нам дом в ряду с соседскими выглядел самым справным и зажиточным. Шутка ли, единственный на всю округу рубленый пятистенок, - а вокруг нас только глиняные хаты-мазанки. Да только не к счастью послужило нам это богатство. Часто, привлечённые внешним благополучием, сюда шли незваные гости. То и дело среди ночи раздавался стук под окном. Открываешь - стоят чоловiки в штатской одежде, числом обычно 4-5. С виду - граждане мирные и как будто безобидные. Только шинели на высоте локтя топырятся как-то странно, - это, моя дівчинка, был их обычай: заряженный обрез наружу не казать, а на всякий случай держать под полой. А как поймут, что ты на эту полу посматриваешь - ответят таким колючим взглядом, что не знаешь, куда и глаза деть.

- Так кто же эти гости были, бабушка?
- Такі, що і не знаєш, як назвати їх вірно… ОУНовцы, або інші, незвісно хто, - усі вони ходили в штатському, погони ні на кому не висіли. Просили все одного и того же - хлеба, да другого провианту.

А у меня трое детей спят на лавках, и младшей Софье три только годика. Оттого на уме одно желание: спровадить бы непрошеных гостей без лишнего шуму, чтобы деток не пугать. Да и самим ведь нам не поздоровится, если откажешь. Вот и делились чем богаты. Уделишь им ломоть от того, чем сам собирался обедать, и без лишних слов уходят те гости в ночь… Кривдили нас, бідолашних, і ті, і інші, а захисту шукати виходить не в кого. Ось яка була провина наша.

Прощальная папироска

Переведя дух, поведала нам бабушка и про расставание с мужем:
- Уж и не знаю, сами те чоловiки признались на допросе, или недобрый глаз подсмотрел, а только про ночные визиты прознали в органах, и Костю моего забрали. Якобы за «пособничество врагам советской власти». И ведь мне не сказали ни слова, что мужа арестовывают! Дело-то было в августе 1944-го, когда нас уже освободили от оккупации, и советская армия теснила врага всё дальше на Запад. Потому Костя, не помышляя о плохом, ждал себе повестки в армию, - уже и сумку собрал на этот случай. И вот, ночью опять же, постучали в окошко двое:

- Чи тут проживає Костянтин Глущук?..
Все Костины сборы заняли минуту: обнял меня на прощанье, закинул свой мешочек на плечо и говорит незнакомцам: «Підемо тепер».

А я мечусь в растерянности:
- Товариші, куди ви ведете його? У армію?
- В армию, - говорят, - громадянка, куди ж ще.

Тут Евдокия Илларионовна вытерла глаза концом платка и добавила дрожащим голосом:
- Останнє пам’ятаю, як за огорожею Костянтин пiдпалив цигерку, і показалося його обличчя в пітьмі ще раз. А супроводжуючi дожидають його, i не кваплять. Невже тут подумаєш що погане?

Расставание с периной

Считанные дни прошли с ухода Константина, как её саму арестовали. С сотнями обвинённых по тому же параграфу - «за пособничество» - Явдоху вместе с детьми выслали в железнодорожном эшелоне на российский Север.

Бабушке, по её собственным словам, повезло. Поначалу конвоиры говорили, что везут их в далёкий Архангельск, на берег Белого моря. Только по какой-то причине оставили на «сортировке» в Кировской области. Пускай и здесь житьё не сахар, но в Архангельских краях (это они узнали через годы) выживали лишь единицы из депортированных украинцев. А на Вятке было пускай и голодное, и скудное - а всё ж житьё. Здесь Явдоху судьба забросила в лесной посёлок Сухоборку. Поначалу она работала на лесоповале - сучкорубом, затем артельным поваром. Мыла полы в бараках. Позже её назначили так называемым визером, т.е. сторожем, в чьи обязанности входил досмотр за штабелями леса-кругляка, приготовленного к речному сплаву.

Для жизни ей и детям выделили в общем бараке пространство за шторочками (отдельной комнаты не нашлось). Жилищные проблемы - полбеды. Хуже всего было отсутствие средств к существованию в первые месяцы. Чтобы накормить детей, Явдоха стала обменивать на продукты свои пожитки, привезённые с родины - пуховые подушки, перину, вышивку… Так за короткое время растворилась, разошлась по рукам вся материальная память о счастливой несвичской жизни.

Явдохина дочка Софья в ту пору ещё была мала, ей шёл пятый год, поэтому она оставалась в посёлке на попечении стариков. А вот 14-летний Павло уже ходил вместе с матерью на лесозаготовки, где привлекался к подсобным работам вместе с другими подростками.

Новой жизни узор

Никакие лишения и голод не искоренили в Евдокии смолоду усвоенную «подельчивость». Мало-мальски освоившись на новом месте, она принялась вышивать рушники, - такие, как мать учила. И снова традиции далёкой України ожили и стали наполнять окружающий быт чем-то своим особенным. Коренные жители только дивились, глядя на Явдохины труды. Даже огород - это уж соседи заметили - раскапывала она не так, как на Вятке делалось. Одно из отличий заключалось в том, что «по-несвичски» огород перекапывался сплошь - не принято было оставлять дерновых полос ни в бороздах, ни вдоль ограды. А старожилам это казалось странным.

Узнал посёлок и о кулинарных талантах Явдохи. Таких рецептов, которые привезла она с собой с Украины, здесь не слыхивали. Например, «сальцесон» (национальная разновидность зельца): набивается в оболочку мелко рубленная требуха, варится до определённой кондиции и придавливается гнётом. Получается на выходе подобие большой лепёшки или сырного круга - нарезай его ломтями и ешь с какой хочешь добавкой.

По смачности не уступали сальцесону дрогли - украинский холодец. А раз в году, на Пасху, Явдоха пекла удивительные куличи, сохранявшие потом свежесть и вкус в течение целого месяца. Так проходила в житейских хлопотах жизнь. Поставив на ноги детей, Евдокия Илларионовна принялась водиться с внуками. Но сама она, овдовев на 34-м году, больше ни с кем не захотела связывать свою судьбу, - хотя сватов к ней засылали не раз.

Назад в Несвич

Родные края, оставленные в молодости, она вновь посетила, когда её было уже за 60, - в сопровождении зятя. К той поре родня, которую ссылка разбросала по Союзу, почти полным составом вернулась в Несвич. И все стали бабушку звать:

"Возвращайся скорей, Явдоха, и всю семью вези - усіх як рідних приймемо». Она ведь среди девяти братьев-сестёр в своей семье была младшая и самая любимая, - не столько даже за возраст, сколько за покладистый свой нрав. Но Явдоха отговорилась простодушно:

- Дуже боюся, якщо у гіршому разі спочнеться нова війна - тут і ми знову виявимося з самого краю, з першого ж дня під вогнем і бомбами… Ні, не хочу собі та дiтям такої долі удруге.

Правда ли этот давний страх был причиной, или Евдокия сказала отговорку, скрывая в душе что-то потаённое, - только в Несвич она действительно не вернулась, прожив на Слободской земле остаток своих дней.

Болезнь как приговор

В эту же поездку выяснилось, что в родном несвичском доме, где началось и закончилось недолгое Явдохино супружество, обустроен сельский клуб. Но самое печальное известие было о последних днях жизни мужа.

После ареста, протомившись немало дней в Луцкой тюрьме, оказался он в итоге в Заполярье. Вместе с собратьями-заключёнными работал в забое одной из воркутинских шахт. Послала жизнь Константину маленькую и последнюю радость  - встретил среди заключённых своего земляка, тоже родом из Несвича. Этот-то земляк, выжив и вернувшись после войны в родные края, поведал соседям ужасную историю последних дней Кости Глущука. Случилось Косте заболеть, а в лагерных условиях всякая болезнь равносильна смертному приговору. Изнуряющий каждодневный труд, нехватка питания и отсутствие медпомощи не оставляли шансов выздороветь. В результате истощение Константина, - вспоминал уцелевший земляк, - достигло такой степени, что в день смерти он выглядел как живой скелет и весил всего 28 килограммов.

Вспоминая о том дне, плакал рассказчик, и с ним всё собравшиеся односельчане.

На родину Евдокии съездили в свой черёд и дети, и внуки. Всех родня принимала с распростёртыми объятьями, сожалея лишь о том, что не пожелала младшая сестра вернуться в родное село. Но привязанность к ней была настолько сильна - даже про приехавших погостить её детей соседям и встречным сообщалось, как нечто особенное:

- Подивіться - адже дочка тій самій Явдохи, що була заміжня за Глущуком.

Давно усе це було…

Евдокии Илларионовны не стало в 1987 году, когда ей было полных 84 года. В день похорон, выглянув в окно, близкие изумились - пространство перед домом было полно людьми, которые пришли проститься. За 40 лет жизни на Вятке «Явдоха», с её украинским происхождением, необычными словами, невиданными рецептами и рукодельем стала здесь своей, - так же, как становились своими поволжские немцы на Алтае, или сами репрессированные вятчане - в далёкой и бескрайней Сибири.

Ушёл человек, но национальная память продолжилась в детях, потом во внуках и правнуках - прошла по новым грядкам прокопанной «украинской» бороздой, распустилась красным узором на льняных рушниках… Лариса Колегова, вернувшись с огорода и вытерев тем рушником руки, возьмёт свою гитару, запоёт «Цвитэ тэрэн» - и будто маки далёкой стороны расцветят среднерусский пейзаж за окном. И говорит из прошлого незнакомый голос такие понятные слова:

- Давно усе це було, а як ніби учора сталося, і досіль не висохли сльози.

Подготовка текста - Геннадий Шабалин