Кто-то скажет: «Надо ли сейчас ворошить то былое печальное? – У современности свои проблемы…» Но тем и важен рассказ слобожанки Галины Колеватовой, что речь здесь идёт не столько о голоде, сколько о силе человеческого духа, который одолевает многое. А это неразменная ценность во все времена.

От себя поясним одно: Галине Михайловне было 9 лет, когда началась война. Остальное пусть наша собеседница расскажет сама.

Последняя идиллия

22 июня 1941 года был обычный солнечный день, притом воскресенье. Наш 6-квартирный дом стоял в Слободском на улице Береговой – из окна видать заречный пляж, куда, казалось, в выходные выбиралось полгорода. Дружные компании рыбачили сетью (тогда этот промысел не был запретным) и тут же варили уху, а после играли в мяч.
Но многих наших соседей вполне устраивал отдых рядом с домом – они наслаждались полуденным распаром, играя в карты под яблоней, что росла в огороде. Рядом возились и мы, детвора. По общему правилу того времени, все жильцы в доме были очень дружны и жили общими интересами. Когда по радио сообщили о гитлеровской агрессии, лишних слов не понадобилось: каждый читал во взгляде ближнего, что прежней жизни больше не будет.

Повестка на рассвете

На другой день, едва рассвело, на Береговую въехал молодой парень на велосипеде, везя пачку призывных повесток. Весь квартал будто замер в тревожном ожидании – на кого первого укажет судьба? Первым выкликнули нашего соседа дядю Васю. У него руки опустились: «Впору ли мне?» (Дома у Василия двое детей – одному год, второму полтора, а ещё неходячая мать-инвалид, – по двору и окрестностям она каталась на деревянной колясочке. И сруб недостроенного дома, в котором сосед рассчитывал справить скорое новоселье…)

Но война не спрашивала, у кого какие планы. Мужчин нашей улицы она уравняла просто и сурово – их призвали всех поголовно. И вернётся только половина.

Скорбные предчувствия

Худшие ожидания сбылись: тень войны легла на Слободской за считанные дни. Продуктовые магазины опустели. Хлеб стали выдавать по карточкам – 300 граммов на ребёнка, 500 граммов рабочему. За этими граммами надо выстоять многочасовую очередь – если займёшь её в туманных и зябких рассветных сумерках, то получишь свой паёк уже под полуденным солнцем.

Наши небольшие домашние припасы быстро таяли, а огородный надел возле дома был совсем невелик. Мы поняли, что зимой придётся тяжко.

Наш папа Михаил Варфоломеевич Швецов (начальник портновского цеха меховой «Белки») давно болел туберкулёзом. Но в мирное время фабрика помогала – папа не раз ездил по путёвкам в крымские санатории, и питался полноценно, как доктор велел. Теперь, когда в доме не оставалось лишней крошки, он сразу исхудал и ослабел. Никем не высказанное, в наш семейный круг пришло горькое и очевидное понимание: жить отцу недолго.

Запрет на прощание

Ради приработка мама стала носить с фабрики большие пачки брезентовых выкроек – будущие рукавицы для военнослужащих. Старшие сёстры сшивали их на швейной машинке, а моя обязанность была – вывернуть готовую рукавицу на лицевую сторону. Грубый брезент стоял колом, выворачивался неохотно – потому о десятки и сотни тех рукавиц я стирала кожу аж до кровавых мозолей.

Потом нашлась ещё подработка – шить меховые чулки для лётчиков, тоже из готовых выкроек, а кроили их из молодой курчавой овчинки. И вот однажды в очередной пачке оказалась лишняя пара овчинок – кто-то на комплектовании обсчитался. Материнская жалость сильней стыда – выбрав минуту, мама сказала отцу:

– Миша, на дворе уже мороз, а у дочек всей тёплой обуви – шубенки с галошами. Вот бы взять эту лишнюю пару для своих нужд… от фабрики-то не убудет.

– Не вздумай! – ответил отец и надолго закашлялся. Был он коммунистом по убеждениям, а не по обстоятельствам – и остался таким до своих последних дней: не то что выкройку, а огрызок карандаша не унёс бы с работы.

Вскоре папы не стало. Фабрика проводила его с почестями, оплатив всё – от духового оркестра до поминального стола. В 47 лет мама, простая рабочая мехового производства, одна осталась с нами – четырьмя дочерьми (Ольга 1925 года рождения, Валя 1927-го, Надя 1929-го, и я, младшая, 1932 года рождения).

Прошло уже какое-то время после смерти папы, когда ему вдруг принесли повестку на фронт. Мама, недоумевая, сказала: «Так Михаил Варфоломеевич ведь умер». Уполномоченный не поверил, и пришлось маме показывать ему свидетельство о смерти.

И остатки кстати

Без отцовской поддержки голод стал нашим постоянным спутником. На огороде лебеда не успевала вырасти – все съедобные сорняки становились едой наряду с овощами. И каждый новый день приходил со старым вопросом: что подать к обеду, когда совсем ничего нет?

Гордость против голода – слабый соперник. Стала мама наведываться во двор заводской столовой за картофельными очистками. Столовские повара к этой поре сами навострились экономить в каждой малости – кожуру с картошки снимали тонко, будто бритвой. А всё-таки тех прозрачных кожурок хватало, чтобы растереть их в кашицу и выпечь несколько лепёшек.

Сегодня сторонники модных диет пишут, что в картофельной кожуре и правда много полезных веществ. Но мы этой пользы, признаюсь, не особенно ощущали. Зато едкую горечь и урчанье в животе я и сейчас вспоминаю, когда рассказываю о тех лепёшках.

Плач в потёмках

Чтобы обезопасить Слободской от возможного авианалёта, в городе ввели светомаскировку: от сумерек до рассвета всем строго велели завешивать окна. Сидя будто в подполье, мы освещали дом лампой-«коптилкой» (пузырёк с налитым керосином и тряпичным фитильком).

Однажды, коротая вечер в отсутствие мамы, мы четверо заговорили о мешочке с месячной нормой сахарного песка, который недавно получили по карточкам. Хватало этой нормы как раз, чтобы каждое утро подсластить кипяток в кружке. Сложно спорить с растущим организмом: договорились мы до того, что от «ложечки ведь не убудет». Финал получился печальный и предсказуемый – так по ложечке, уговаривая себя, что «уж больше не будем», мы враз и оприходовали месячную норму.

С виноватыми взглядами мы дожидались маму, сидя у стола перед опустевшим кульком – какой тут смысл скрывать свой проступок? Сразу всё поняв, Дарья Васильевна прямо в фуфайке бросилась на кровать и давай реветь навзрыд.

Слушая утихающий мамин плач, мы остро чувствовали: жаль ей не сахара, а нас: чем накормить завтра? Но быстро прошло её отчаяние: мама разом выплакалась и сказала: «Надо как-то выживать. Будем думать».

Дровяной караван

Подумав, мама начала перемены с себя. Перешла работать из цеха на фабричный конный двор. Заработок здесь не особенно отличался от цехового, зато условия были исключительно тяжёлые: лошадей много, а механизации никакой – воду таскаешь вёдрами из колодца, навоз убираешь вручную…

Спрашивается, в чём же выгода? Мамин расчёт был простой: на конном дворе работали по графику «сутки через двое»  – из каждых трёх дней два оставались в полном мамином распоряжении. И на эти резервные дни мама нашла вторую работу – возить с Каринского перевоза дрова для нужд спиртзавода. Заводские дровяные обозы из-за нехватки лошадей ходили на бычьей тяге.

Зимний санный путь хорошо был виден из нашего окна – как когда-то раньше беззаботный пляж. Забравшись на подоконник в ранних ноябрьских сумерках, я видела вереницу запряжённых быков на скованной льдом реке. Голодный бык всегда хозяин положения: если он решил перевести дух посреди реки, то ложится и отдыхает в свою норму – ни уговоры, ни хлестанье бичом ему не указ. Мало волнует быка, что иззябшим женщинам-возчикам приходится ждать на ветру в своих тряпичных пальтишках или коротких фуфайках.

Вот позади смена на конном дворе, и позади обозная смена, и уже глубокая ночь настала, а мама всё не ложится – набрала шитья на заказ. Покуда швейная машинка стрекочет сверчком, она не перестаёт думать – куда бы устроить дочерей?

Сёстры на производстве

Сначала Дарья Васильевна пошла на меховую фабрику замолвить слово за старшую дочь. Помня о заслугах нашего отца, Олю приставили учеником к учётчику. Для Вали тоже вскоре местечко нашлось – на фанерном заводе в цехе ширпотреба, где плели корзинки из тонких лент шпона.

Плата за эти труды совсем невелика, но однако же обеим сёстрам теперь выдают «взрослые» хлебные карточки – на 500 граммов ежедневно. Вдобавок в заводской столовой Вале наливают норму супа каждую смену, а Валя несёт её домой на Береговую – это же совсем рядом. Пускай в той похлёбке почти одна капуста (и та не в избытке) – а всё же, знаете, навар от большого котла.

Сестре Наде пришлось нелегко: ей всего 12, а работу подыскали – и взрослому не в радость. На спиртзаводе она орудовала лопатой, перелопачивая мякину (отходы зерна) под погрузку. Пускай мякина не тяжела, но так забивается в одежду, что никакими стирками всю её не выбьешь. Я это знаю не понаслышке, ведь на правах младшей донашивала все сестрины платья, когда Надя подросла – так эти мякинные колючки жалили меня ещё годы и годы.
А что моя работа, спросите вы? Всю войну, при любой погоде, я стояла в тех хлебных очередях, которые длились от сумерек до полудня или от полудня до заката.

Тыловой холодец

Сама догадалась или люди надоумили – это сейчас уже спросить не у кого, а только вскоре мама нашла ещё добавку к нашему питанию. Привозят на фабрику новую партию сырья – большие стопки овчин. Как ни старались мастера-мездрильщики, но спешка и усталость берут своё – кое-где на изнанке овчины попадались остатки подкожного жира. С разрешения складского начальства мама ходила соскребать эти остатки ножичком (сырью от такой дополнительной зачистки хуже не будет) – и дома варила холодец. Его цвет получался не очень аппетитный, с нездоровым жёлто-зелёным переливом. Про запах и вкус того холодца тоже ничего хорошего не скажу – ели мы его через силу. А всё же зачищали тарелку дочиста, убеждая себя, что и такое кушанье лучше голодного замора.

Ольгин поход

Настало новое лето, и лес стал кормильцем. Радуясь каждой ягоде и грибу, мы охотно брали всё – в сушку, засолку, да и к ближайшему обеду. Но гриб хорош вкусом, однако проку в нём немного. А одной лесной ягодой, пускай она и полезна, всю прочую еду не заменишь.

Тогда старшую Олю мама послала к родственникам в Шестаково с робкой надеждой – не поделятся ли избытком съестного, какого ни есть зерна или муки?

Обратно Ольга вернулась, неся на плечах коромысло с двумя вёдрами. Каждое было доверху полно «пестиками» (верхушками с побегов полевого хвоща). Восторг и жалость смешались в мамином восклицании:

– Олечка, матушка, ты как с этим тридцать-то километров отмахала?

Ответа никто не ждал: понятно, что есть силы или нет их, а на полпути еду не бросишь.

15 лет было Ольге в ту пору. Отойдя с дороги, она рассказала матери, что в ответ на переданную просьбу родственники понурились: «Какой у нас избыток – налог на крестьянство подняли, сами живём впроголодь. Но вот в поле сейчас песты пошли – урожай не сеянный, не паханный… забирай сколько сможешь».

Кто понимает их вкус – тот и в сытую пору не откажется от чашки пестиков, растолчённых с молоком или растительным маслом. Ну а мы в голодный-то год съели их за милую душу и без всякой заправки.

Семейный промысел

Мама, в свой черёд, ходила с коромыслом на эпидемстанцию – там за скромную плату отдавали гражданам стопы окровавленных фронтовых телогреек на простирку. Стирать мы ходили на реку.

Была ещё другая подработка – почище, но уж очень утомительная: купив шерсть, мама пряла нить, из которой велела нам вязать большие шали на продажу. Норма каждой сестре была – вывязать 20 рядов. Так навязалась я тех шерстяных шалей, что больше в жизни не бралась за вязальные спицы и крючки – вот как отбивает охоту подневольное дело.

Так шаг за шагом, по крошке и по чуть-чуть, налаживали свою тыловую жизнь пятеро женщин. И постепенно стало легче: пускай до самой Победы не едали досыта, однако и не подорвали здоровье лютым голодом, как многие вокруг нас.

Из далёкого края

Для высланных с Западной Украины наш Слободской был транзитным пунктом: сюда их доставляли к пристани у «Собачьей горки» (где Петериха впадает в Вятку), чтобы дальше пароходами везти вверх по реке до Нагорска и Сырьян.

До самой последней крайности живы в человеке родительские чувства: разостлав на земле свои дублёнки, страшно худые и измождённые украинки пестовали своих детишек, о чём-то напевая или говоря вполголоса. На них мы бегали смотреть, улучив минуту:

– Неужели ещё кому хуже нашего?

Многие высланные из Прибалтики (в основном мужчины) нашли себе работу в Слободском – на фанерном комбинате.

День пасмурный и радостный

Об окончании войны первой услышала наша соседка – и с криком «Победа!» скрылась на чердаке. Оказалось – она бегала на чердак за флагом, который тут же приладили над воротами дома. День был пасмурный, с утра погода сама с собой не ладила, перемежая скучный дождь волнами мокрого снега. На этом унылом фоне флаг засветился красным снегирём, обещая нам новую лучшую жизнь.

Сестрины дороги

Вскоре после войны болезнь сгубила нашу Ольгу – её, заботливой сестры и талантливой художницы, не стало 22-х лет от роду. Мы трое, выжившие сёстры, устроили свои жизни по-разному. Валя работала главным бухгалтером в горторге, Надя преподавала на географическом факультете кировского пединститута, а я продолжила династию меховщиков – сначала была мастером производственного обучения в профтехшколе, а после пришла в конструкторское бюро меховой фабрики «Белка».

Две жизни в подарок

Мама прожила до 68-и лет. Народная мудрость учит: настоящий родитель не тот, кто родил, а тот, кто воспитал. А ты ведь дважды подарила нам жизнь, Дарья Васильевна – и родила, и спасла от голодной смерти! Этот долг невозвратный. Светлая тебе память, дорогая мамочка!

Рассказывая о прошлом своим наследникам (четырём внукам и двум правнучкам), говорю сегодня так:

– Пусть ваши судьбы сложатся иначе – вы ведь о горечи голодного житья и так уже узнали с моих слов.

Информация, современное фото – Наталья Лихачёва
(Центр патриотического воспитания им. Булатова)

Подготовка публикации – Владислав Никонов
(«Скат-Инфо Плюс»)

Архивный фотоматериал предоставлен Г.М. Колеватовой